Моему дедушке Валентину Михайловичу Гребневу 83 года.
67 лет тому назад он, шестнадцатилетний пацан, вместе с более старшими
товарищами решил податься в партизаны. Вышли ночью, с уже оккупированной
территории. Тётка моего деда жила в другом селе, её сын уже партизанил.
Тётка приняла трёх уверенных ребят испуганно, но, поняв всю серьёзность
намерений, указала направление. Бродили они двое суток: днём прятались,
ночью шли. Уже потеряв надежду, ранним утром наткнулись на лесной
дороге на разведдозор суровых партизан. Поговорив (пальцы – на курках),
партизаны взяли ребят с собой.
В семнадцать лет Валя Гребнев попал в госпиталь. Шесть осколков от
вражеского снаряда застряли в его молодом теле. Но он – живой, его любят
и опекают все раненные госпиталя. «Вальку к нам!» – спорят между собой
перевязанные бойцы.
После войны мой дед стал председателем колхоза. По всем показателям
вывел колхоз на первые места. Потом он – первый секретарь Лужского
горкома, затем – четыре года в обкоме. За пять мест от Брежнева в
президиумах сидел. Имел два выговора по партийной линии: в 73-ем за то,
что урожай картофеля смёрз, потом в 76-ом (уже звездою героя соцтруда
награждённый), за то что удои сократились. По «ленинградскому делу»
проходил свидетелем. Чуть из партии не вылетел.
Сейчас он – почётный гражданин Ленинградской области. Состоит в
комиссии по помилованию при губернаторе. Когда мы с ним сидим на кухне
его шестиметровой, на третьем этаже хрущёвки в городе Луга, выпиваем
водку вдвоём, он говорит мне назидательно:
- Пойми Серёжа, по статистике… По статистике, Сталин не добил 250 тысяч «пятой колонны», – и хлопает рукой по столу.
Я почти не согласен с ним, и поэтому я – национал-большевик.
В 1996 году мой старший брат Андрей Гребнев, после долгого чтения
газеты «Лимонка», приводит меня и друга своего Диму Шевелёва в
Ленинградское отделение Национал-Большевистской Партии. В 1997 Андрей
его возглавляет, долгое время оставаясь примером для всей
национал-большевистской страны. Потом брат садится в тюрьму, и выходит. А
я уезжаю на Алтай, чтобы попытаться совершить невозможное.
Там, на Алтае, я видел стоящего в снегу на коленях Эдуарда Лимонова.
У него, как и у меня – руки за голову. Толстый эфесбешник, тыкая
автоматом, спросил:
- Кто здесь Савенко?
- Я! – сказал Эдуард, гордо подняв голову.
- Езжал бы ты в свою Францию, Савенко! Хули ты здесь делаешь?
- Я – русский патриот! – говорит Лимонов.
И в этот момент вижу я как он, стоящий на коленях, становится выше
этих болванов в камуфляже, упирается седой головой в небо, и ухает по
горам эхо с высоты: «Я – Русский Патриот»!
А брат мой потом был убит. Забит насмерть неизвестными. И Дима Шевелёв умер от удара в голову тупым предметом.
А в 96-ом, когда мы шли вступать в НБП, я спросил у брата:
- Слушай, Андрей, а если мне там за Зюганова скажут голосовать?
- Значит так надо. Проголосуешь. Ты в партию вступаешь! Вспомни «Майн Кампф».
Я помню всё это, поэтому я – национал-большевик.
В 2002 году, на митинге против милицейских пыток, я увидел самую
красивую девушку и влюбился. На тот митинг я пришёл фактически из ИВС,
после пяти суток отсидки. Руки не работали, висели плетьми, почки отбиты
и сломаны зубы. Поэтому ухаживания мои были немного инвалидные. Хорошо
работал только язык.
Уже в 2003-ем, зимой, расклеивая в какой-то мухосрани ночью
листовки, выпив водки, под вопли Бликса из плеера, я сделал предложение.
Семнадцатого мая 2003 года мы поженились, а 18 мая (в мой день
рождения), на несанкционированном митинге на Марсовом поле, на нас
налетел СОБР. Я был избит и с товарищами задержан. Жена моя Олька трое
суток топталась у отдела милиции, передавая нам воду и еду и
переругиваясь с ОМОНом.
В 2005 году Олька родила мне сына. Назвали мы его Артём. Сынок иногда говорит мне:
- Папа, я знаю: женщины сделаны из серебра, а мужчины из мяса.
Я согласен с ним полностью, и поэтому я – национал-большевик.
Я родился в Ленинграде, созрел в Санкт-Петербурге. Когда в 2003-ем
Путин вживлял в раненный девяностыми годами наш город инородное тело
Валентины Ивановны Тютиной, я с товарищем-девушкой проник на самую
первую пресс-конференцию новоиспечённой губернаторши. Была ночь. То есть
– дело было ночью. Девушка-товарищ хлестнула Тютину тремя гвоздиками по
лицу, а я с криком: «Нам не нужен такой губернатор!» швырнул листовки в
спёртый воздух конференц-зала. Нас отволокли в туалет, и когда
сотрудник ФСО стучал мне по голове ручкой пистолета я улыбался, зная что
Питерское НБП, в моём и девушки-товарища лице, самым первым сказало
Валентине Ивановне Тютиной о том, что она здесь чужая.
- Ты, сука, знаешь на кого прыгнул?! – орал в моё ухо ФСОшник в
чёрном костюме, выбивая резиновой дубинкой из меня кровь, как пыль из
ковра.
Я знал на кого прыгнул, поэтому я – национал-большевик.
Потом, на допросе, уже в отделе милиции опер спросил меня:
- Девку эту трахаешь что ли?
- Нет, – ответил я, – у меня жена есть.
- Жена это хлеб, а иногда и булочки хочется! – сказал опер и ухмыльнулся.
От этой ухмылочки меня физически затошнило, поэтому я – национал-большевик.
Уже девять лет я работаю печником. Реставрирую изразцовые печи.
Однажды, после отсиженных пятнадцати суток, я вышел на работу и мой
начальник отвёл меня в сторону. Он пожал руку и шёпотом сказал: «Сергей,
здесь у вас ничего не получится, потому что народ наш – говно. Его это
всё устраивает. Хочешь бороться за права – езжай в Европу».
Я не хочу быть европейцем и знаю, что мой начальник весьма заблуждается. Поэтому я – национал-большевик.
Иногда разные хорошие и не очень хорошие люди со стороны говорят
мне: «Вас мало, у вас ничего не получится, от вас ничего не зависит».
Одни вздыхают, другие зло смеются.
Я почти согласен с ними. Конечно же, нас мало. И без вас у нас ничего не получится. Только вместе, и все!
Революция, как не крути, исторически неизбежна. Мы просто хотим,
чтобы вы, увидев нас, расступились, когда будете стоять огромной толпой
вокруг Кремля. Расступились и пропустили нас вперёд. И мы пойдём на
передовую, чтобы закрыть от пуль закалёнными телами свой народ.
Мне 33 года. Я – национал-большевик.